Николай Асеев

ДОМ

Дом стоял у города на въезде,
окнами в метелицу и мглу,
близостью созвездий
думалось и бредилось ему.
Зоревое пламя
било в стекла,
плыл рекой туман,
дом дышал густыми коноплями,
свежестью, сводящею с ума.
Он хотел крыльцом скрипучим дергать,
хлопать ставней, крышей грохотать,
дом хотел шататься от восторга,
что вокруг такая благодать;
что его, до стрех обстав, подсолнух
рыжей рожей застил от других,
точно плыл он на прохладных волнах
калачей и лопухов тугих.
Что с того, что был он деревянным,
что приштопан к камню, в землю врос, -
от него тянулись караваны
свежих рощ и вороненых гроз.
Он кружился с ними, плыл и таял
и живущим помыслы кружил.
До него от самого Китая
долетали синие стрижи.
Он кружился и гримасы корчил,
Млел огнями, тьмою лиловел,
и его
ветров весенний кормчий
вел других ковчегов в голове.
А когда рябила осень лужи
и брало метелицей кусты,
дому становилось хуже:
он стоял примолкшим и пустым.
Только это с улицы казалось,
а внутри он полон был и жив.
Даже если вызывал он жалость,
сам себя, смеясь, ловил на лжи,
так как - зорь зарозовевший иней -
стекол заалмаженный узор
вспыхивал и цвел, как хвост павлиний,
синей и зеленой бирюзой.
И, дымясь под первою порошей,
коренастый, тихий, небольшой,
он вставал опять такой хороший,
со своею дымчатой душой.
И тепло запечное не тратя
и забив оконные пазы,
по косым, линованным тетрадям
он твердил столетние азы.
И такой же тишью невредимы,
заморозком взятые в тиски,
по соседству подымались дымы -
буден безголосые свистки.
В доме - плыли тени
кошки, кружки, фикуса, луны,
детских откровений и смятений,
тишины и старины.
Сквозь пазы растрескавшихся кафель
плыл жарок и затоплял края,
где басовый стариковский кашель
гул вливал в рассохшийся рояль.
В доме пели птицы -
сойки, коноплянки и клесты.
И теперь еще мне птичий щебет снится
зори, росы, травы и кусты.
И теперь - глаза бы не глядели,
уши бы не слушали - иной,
кроме той передрассветной трели,
что будила детство за стеной.
И когда тавровое мещанство,
я теперь смотрю тебе в глаза,
я не знаю, где я умещался,
кто мне это в уши насказал.
Может, в клетке, может, из-за прутьев,
горькой болью полный позарез,
в сны мои протискивался грудью
свежезаневоленный скворец?!
Потому не дни, не имена я, -
темный страх в подзорьи затая,
лишь тебя по бревнам вспоминаю,
дом мой, сон мой, молодость моя!

1925