Эжен Ионеско

Только слова имеют значение, все прочее - болтовня.
Историю трудно понять, не учитывая демонического элемента.

НОСОРОГ

СТУЛЬЯ

Цитата :

Орифламма


-- Почему,-- спросила меня Мадлен,-- ты не заявил вовремя о его смерти?
Или не избавился от трупа раньше, когда сделать это было проще?
Ах! Я ленив, апатичен, неорганизован и так устал, что ничего не могу
делать. Я никогда не помню, куда засунул свои вещи. Я всегда трачу на поиски
кучу времени, дергаюсь, извожу себя, разыскивая их по ящикам, залезая под
кровати, роясь в чуланах, двери которых всегда за мной захлопываются. Я
начинаю столько всего, чего никогда не заканчиваю, бросаю свои проекты на
полдороге, все планы оставляю невыполненными. А раз нет настоящей цели, нет
и силы воли!.. Если бы не приданое моей жены, если бы не ее скудные
доходы...
-- Уже десять лет прошло!.. В доме уже попахивает. Соседи волнуются --
спрашивают, откуда этот запах. Рано или поздно они узнают... И все из-за
твоей безынициативности. Придется теперь все рассказать полиции. Шуму
будет!.. Если бы мы хоть могли доказать, что он действительно умер десять
лет назад: десять лет -- это срок давности!.. Заяви ты вовремя о его смерти,
сейчас нам бы уже ничего не грозило!.. Никаких волнений!.. Нам не пришлось
бы прятаться от соседей, мы могли бы, как все, принимать гостей!..
"Но, Мадлен, послушай, нас бы арестовали, срок давности тогда еще не
истек, десять лет назад нас посадили бы в тюрьму или отправили на гильотину,
это же очевидно!" -- хотел ответить я. Попробуйте объяснить женщине, что
такое логика!.. Я не стал ее перебивать и старался не слушать.
-- Из-за него у нас все так плохо! Ничего не получается! -- продолжала
вопить Мадлен.
-- Это лишь твои предположения.
-- К тому же он занимает самую красивую комнату в квартире -- нашу
спальню, где мы провели наш медовый месяц!
Должно быть, в десятитысячный раз я сделал вид, что направляюсь в
туалет, а сам повернул по коридору налево, чтобы посмотреть на мертвеца в
его комнате.
Я открыл дверь. Надежда оказалась тщетной: сам по себе он не исчезнет
никогда. Он вырос еще больше. Скоро ему потребуется второй диван. Борода у
него уже до колен. С ногтями проще -- их ему стрижет Мадлен.
Послышались ее шаги. Мне никогда не удавалось побыть с трупом наедине.
Несмотря на бесчисленные меры предосторожности, она всякий раз заставала
меня врасплох. Подозревала меня, шпионила за мной, не давала мне свободы
передвижения, звала меня, следила за мной, всегда была рядом.
У меня бессонница. У Мадлен -- нет. Несмотря на несчастье, на нас
свалившееся, спит она очень хорошо.
Иногда, посреди ночи, в надежде воспользоваться темнотой и сном Мадлен,
я аккуратно, чтобы не заскрипели пружины, встаю с постели, затаив дыхание,
добираюсь до двери, но едва дотягиваюсь до дверной ручки, как зажигается
лампа на тумбочке. Мадлен, уже спустив ногу на пол, окликает меня: "Куда ты?
К нему? Подожди меня!"
В другой раз, думая, что она занята на кухне, я спешу в комнату
мертвеца с безумной надеждой побыть с ним наконец хоть несколько секунд без
свидетелей. Она уже там -- сидит на диване, держа покойника за плечо в
ожидании моего появления.
Так что и на этот раз я не удивился, когда увидел, что Мадлен идет за
мной по пятам, готовая, по своему обыкновению, осыпать меня упреками. Когда
я обратил ее внимание, как красиво, сверкая в полутьме комнаты, горят глаза
у мертвеца, она, совершенно бесчувственная к очарованию этого довольно-таки
необычного зрелища, воскликнула:
-- За десять лет ты не удосужился закрыть ему глаза!
-- Верно,-- с жалким видом согласился я.
-- Как же можно,-- продолжала она,-- быть таким легкомысленным? Ты не
можешь утверждать, что у тебя не было времени -- ты целыми днями ничего не
делаешь!
-- Не могу же я думать обо всем!
-- Ты ни о чем не думаешь!
-- Хорошо. Я знаю. Ты мне это говорила сто тысяч раз!
-- Если знаешь, почему не исправляешься?
-- Ты сама могла, между прочим, опустить ему веки!
-- Нет у меня других дел, как все время бегать за тобой и начинать, что
ты не собираешься продолжить, заканчивать, что ты не доделал, повсюду
наводить порядок. 'На мне -- вся квартира, кухня; я стираю, готовлю, натираю
паркет, меняю белье ему и тебе, вытираю пыль, мою посуду, пишу стихи,
которые потом продаю, чтобы пополнить наши жалкие доходы, пою при открытом
окне, чтобы соседи не догадались, что у нас что-то не так,-- ты же прекрасно
знаешь, что служанки у нас нет. А с тем, что ты зарабатываешь... если бы не
я...
-- Ну ладно, ладно,-- ответил я подавленно и хотел выйти из комнаты.
-- Куда ты? Ты опять забыл закрыть ему глаза! Я вернулся, подошел к
покойнику. Какой же он старый, старый! Мертвые стареют быстрее, чем живые.
Кто бы мог узнать в нем того красивого молодого парня, который однажды
вечером, десять лет назад, зашел к нам в гости, тут же влюбился в мою жену и
-- воспользовавшись моим пятиминутным отсутствием -- стал ее любовником?
-- Видишь,-- сказала мне Мадлен,-- если бы на следующий день после
убийства ты пошел в участок и сказал, что убил его в приступе гнева -- а
это, кстати, чистая правда,-- из ревности, то следствия даже не начинали бы,
поскольку это преступление совершено на почве страсти. Тебе бы дали
подписать маленькое заявление, потом тебя отпустили бы, заявление засунули в
папку, и дело было бы закрыто, давным-давно забыто. А из-за твоей лени мы
влипли вот в такую историю. Каждый раз, когда я тебе говорила: "Сходи
заяви!", ты мне отвечал: "Завтра, завтра, завтра!.." Уже десять лет все
завтра -- и вот теперь... Все из-за тебя, из-за тебя!..
-- Схожу завтра! -- ответил я, надеясь, что она от меня отцепится.
-- О, я тебя знаю, никуда ты не пойдешь. К тому же теперь-то зачем?
Слишком поздно. Никто не поверит -- спустя десять лет,-- что ты убил его в
приступе гнева! Когда ждут десять лет, это уж в самом деле похоже на
предумышленное убийство. Не знаю, что им говорить, если мы действительно
решим покончить с этой историей!.. Он постарел; может, сказать, что это твой
отец и ты убил его вчера. Однако это, наверное, не очень хорошее оправдание.
-- Нам не поверят. Нам не поверят,--пробормотал я. По натуре я реалист;
у меня, может, и не хватает силы воли, зато я умею рассуждать. Поэтому для
меня всегда невыносимо отсутствие логики у Мадлен, ее голословные
утверждения.
-- Посмотрим, может, что-нибудь сообразим,-- сказал я и сделал пару
шагов.
-- Ты сейчас опять забудешь закрыть ему глаза! Думай хоть немного о
том, что тебе говорят! -- заорала Мадлен.
Прошло две недели. Он старел и рос все быстрее и быстрее. Нас это
пугало. По всей видимости, неизлечимая болезнь мертвых развивалась в нем в
геометрической прогрессии. Как он мог заразиться ею у нас в доме?
Он уже не помещался на диване. Пришлось стащить его на пол. Зато нам
вновь достался диван, который мы переставили в столовую. Впервые за десять
лет я смог прилечь после завтрака и заснуть, но крики Мадлен меня тут же
разбудили.
-- Ты что, оглох? Ты себя особенно не утомляешь, целыми днями спишь...
-- Это потому, что я не сплю ночью!
-- ...будто в доме ничего не происходит. Послушай! Из комнаты мертвеца
доносился треск. Должно быть, с потолка сыпалась штукатурка. Стонали стены,
распираемые неодолимой силой. Пол во всей квартире, даже в столовой, дрожал
и раскачивался, как палуба корабля. Разбилось окно. Стекло разлетелось на
мелкие кусочки. К счастью, это окно выходило во внутренний дворик.
-- Что подумают соседи! -- заламывала руки Мадлен.
-- Пойдем посмотрим!
Мы едва успели сделать два шага в сторону комнаты, как дверь не
выдержала, с грохотом треснула, упала -- и показалась огромная голова
лежащего на полу старика, взгляд его был устремлен в потолок.
-- У него открыты глаза,-- прошептала Мадлен. Действительно, глаза были
открыты. Они стали громадными, круглыми и, как две фары, освещали весь
коридор холодным белым светом.
-- Хорошо, что он вышиб дверь,-- сказал я, чтобы успокоить Мадлен.--
Теперь у него много места. Коридор длинный.
-- Тоже мне оптимист! Посмотри!
Зрелище было тревожное. Он удлинялся на глазах. Я провел мелом черту на
полу в нескольких сантиметрах от его головы. Вскоре голова достигла черты и
поползла дальше.
-- Надо действовать,-- решил я.-- Ждать действительно больше нельзя.
-- Наконец-то,-- сказала Мадлен.-- Проснулся, понял все-таки. Уже
давным-давно, мой бедный друг, надо было действовать.
-- Может быть, еще не поздно!
Я понял, что был не прав. Дрожа всем телом, я попытался извиниться.
-- Идиот! -- ответила Мадлен, словно желая тем самым придать мне
смелости.
До темноты я ничего не мог предпринять. Был июнь, предстояло ждать еще
несколько часов. Несколько часов -- это очень много; я бы успел отдохнуть, о
чем-нибудь помечтать или поспать, если бы не Мадлен, взволнованная больше
обычного. Подумайте только -- ни минуты покоя, непрерывные проповеди,
постоянное "я же говорила". Ох уж эта ее мания всегда быть правой!
Но голова мертвеца все приближалась, вот она уже в холле -- все ближе и
ближе к столовой, дверь в которую вскоре пришлось открыть. Звезды едва
начали загораться на небосклоне, а его голова уже была на пороге. Надо было
ждать, пока на улице станет меньше народа. Наступило время ужина, но есть не
хотелось. Пить--да, но чтобы пройти на кухню за стаканом, пришлось бы
перешагнуть через труп. Даже на это маленькое усилие мы были не способны.
Света мы не зажигали. Его глаза достаточно освещали комнату.
-- Закрой ставни,-- посоветовала Мадлен. Потом, указав пальцем на
голову мертвеца, добавила: -- У нас теперь все пойдет наперекосяк.
Голова уже добралась до края ковра, отодвинула его и смяла. Я приподнял
голову: "Так она не попортит ковер".
Все-таки я чувствовал себя довольно подавленным. Эта история --
длившаяся столько лет... К тому же сегодня мне было особенно не по себе,
поскольку я был вынужден "действовать". Временами у меня по спине пробегала
струйка пота. Я вздрагивал.
-- В конце концов, это просто ужасно,-- с отвращением вскрикнула
Мадлен.-- Такое только с нами могло случиться!
Я посмотрел на ее бледное, искаженное лицо. Мне стало ее жалко. Я
подошел к ней и нежно сказал:
-- Если бы мы действительно любили друг друга, все это не имело бы
значения.--Я умоляюще сложил руки.--Давай любить друг друга, Мадлен, прошу
тебя. Я знаю, любовь победит все, она может изменить нашу жизнь. Ты
понимаешь меня?
Я попытался ее поцеловать. Она высвободилась, взгляд ее был сух, губы
твердо сжаты.
-- Я в этом уверен,--пробормотал я. Потом меня понесло.-- Вспомни.
Когда-то каждый восход для нас знаменовал новую победу! Мы стояли у врат
мира. Помнишь? Помнишь? Вселенная была -- и в то же время ее не было, или
она становилась лишь прозрачной тканью, сквозь которую со всех сторон сиял
ослепительный свет, славный свет, свет нескольких солнц. Свет проникал в нас
нежным теплом. В мире, лишенном тяжести, мы чувствовали себя такими легкими,
мы изумлялись своему существованию, мы радовались бытию. Это и есть любовь,
это и есть молодость. Если бы мы захотели чего-то, захотели от всей души,
нам все было бы подвластно, мы запели бы гимны радости!
--Не говори глупости,--ответила Мадлен.--Любовь не поможет нам
избавиться от этого трупа. Ненависть, кстати, тоже. Здесь дело не в
чувствах.
-- Я избавлю тебя от него,-- сказал я, безвольно опуская руки.
Я ушел в свой угол, забился в кресло. Замолчал. Мадлен, насупившись,
принялась шить.
Я посмотрел на голову мертвеца, которая была всего в полуметре от стены
напротив. Он успел еще больше состариться. Странно, мы ведь, несмотря ни на
что, привыкли к нему; и вдруг я понял, что мне искренне жаль расставаться с
ним. Если бы он лежал спокойно, мы бы еще долго держали его у нас, может
быть, всегда. Все-таки он вырос, состарился у нас в доме, рядом с нами. Это
нельзя сбрасывать со счетов! Чего вы хотите, ко всему привыкаешь, таково
сердце человеческое... Дом покажется нам совсем пустым, подумал я, когда его
не станет... Сколько воспоминаний он в нас будил! Он был немым свидетелем
целой жизни, не всегда приятной, разумеется. Можно даже сказать, не всегда
приятной именно из-за него! Но ведь жизнь это не всегда сплошное веселье!..
Я едва уже помнил, что убил его я, или, скажем мягче, казнил, в минуту
гнева... или негодования... Мы давно молча простили друг друга... если уж
говорить по большому счету, виноваты были оба. Но смог ли он все забыть?
Мадлен прервала ход моих мыслей.
-- Он уперся лбом в стену. Пора действовать!
-- Да! -- решился я.
Я встал. Открыл ставни. Посмотрел в окно. Как красива летняя ночь!
Было, очевидно, часа два после полуночи. На улице -- никого. Во всех домах
темные окна. В небе над головой -- круглая, сияющая луна, живая звезда.
Млечный Путь. Туманности, множество туманностей, дороги в небе, ручьи,
жидкое серебро, осязаемый свет, бархатный снег. Белые цветы, букеты, букеты,
сады в небе, мерцающие леса, прерии... И пространство, пространство,
бесконечное пространство!..
-- Ну, о чем ты думаешь? -- спросила Мадлен.-- Нельзя допустить, чтобы
нас заметили. Я послежу за улицей.
Она вылезла в окно. Добежала до угла улицы, посмотрела налево, направо,
потом махнула мне рукой:
"Давай!"
Река была метрах в трехстах от дома. Чтобы добраться до нее, предстояло
пересечь две улицы и пройти маленькую площадь Т., где была опасность
натолкнуться на загулявших американских солдат, которые наведывались в бар и
бордель, принадлежащие владельцу нашего дома. Не налететь бы в темноте на
какую-нибудь лодку, вытащенную на берег: для этого придется сделать крюк,
что еще больше осложнит всю затею. Но выбора у меня не было. Без риска не
обойтись.
Бросив последний взгляд на улицу, я взял мертвеца за волосы, с трудом
приподнял, положил его голову на подоконник и спрыгнул на тротуар. ("Только
бы он не свалил горшки с цветами",-- подумалось мне.) Я потащил его наружу.
Казалось, я волоку спальню, коридор, столовую, всю квартиру, весь дом; потом
-- будто я вырвал из самого себя, через рот собственные внутренности,
легкие, сердце, скопище неясных чувств, неосуществленные желания, зловонные
мысли, затхлые, гниющие образы, развращенную идеологию, разложившуюся
мораль, отравленные метафоры, тлетворные газы, цепляющиеся к органам, как
растения-паразиты. Я мучился ужасно, я не мог больше, я истекал слезами,
кровью. Надо было терпеть, но как это было тяжело! Да еще страх, что кто-то
может меня заметить! Я вытащил из окна его голову, длинную бороду, шею,
туловище, я уже оказался у ворот соседнего дома, а ноги его все еще
оставались в коридоре. Мадлен подошла ко мне, она дрожала от страха. Я
потянул еще -- изо всех сил, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не
закричать от боли. Я продолжал пятиться ("На улице -- никого,-- говорила мне
Мадлен,-- во всех окнах погашен свет") и добрался наконец до угла улицы,
повернул, перешел, повернул, перешел. Тело наконец целиком вылезло из окна.
Мы оказались прямо в центре маленькой площади Т., освещенной, как днем. Я
остановился. Вдали послышался шум грузовика. Завыла собака. Мадлен не
выдержала: "Брось его и пошли домой!"
-- Это было бы неосмотрительно! Если хочешь, возвращайся. Я справлюсь.
Я остался один. Удивительно, насколько легче стал труп. Он здорово
вырос, но исхудал, потому что все эти годы ничего не ел. Я начал крутиться
на месте, мертвец, как лента, оборачивался вокруг меня. "Так будет легче
нести его до реки",-- подумал я. Увы! Когда его голова оказалась у моего
бедра, она вдруг издала долгий пронзительный свист мертвецов. Его ни с чем
нельзя было спутать.
На этот звук со всех сторон отозвались свистки полицейских! Залаяли
собаки, поехали поезда, зажглись окна, выходящие на площадь, в них
показались лица, американцы в форме вывалились с девушками из бара.
На углу улицы появились двое полицейских. Они бежали ко мне, они были
уже в двух шагах. Мне пришел конец.
Вдруг борода мертвеца раскрылась, как парашют, увлекая меня вверх за
собой. Один из полицейских подпрыгнул изо всех сил -- слишком поздно, он
ухватил только мой левый башмак. Я сбросил ему и второй. Американские
солдаты в восторге щелкали фотоаппаратами. Я поднимался очень быстро, а
полицейские грозили мне пальцами и кричали: "Мошенник! Ах, мошенник!" Во
всех окнах аплодировали. Лишь Мадлен в своем окне, взглянув на меня, бросила
с презрением: "Ты не умеешь быть серьезным! Ты, может быть, и взлетел, но не
поднялся в моих глазах!"
Я услышал еще, как американцы приветствовали меня криками: "Хелло,
бой!" -- они думали, что стали свидетелями спортивного достижения. Я бросил
вниз свою одежду, сигареты -- полицейские их поделят. Затем гигантской
орифламмой я пролетал лишь млечные пути -- на полной скорости, на полной
скорости.

ГОСПОЖА СМИТ: Хорошо. Об этом трудно говорить, но вы же всё-таки пожарник, почти что священник.

НАЧАЛЬНИК ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ: Я не имею право тушить пожары священнослужителей. Епископ рассердится. Кроме того, они тушат пожары сами или заставляют девственниц делать это.

Лёша, остальное, ей-богу, то того подростковое, что не хочется
никакого литразбора.

Ваше мнение чуть расходится с мнением Французской Академии, но тем хуже для Акадамии. Что касается языка героев Ионеско, то очень точно оценил его Сартр: "Ионеско рассматривает наш язык словно на расстоянии. Он обнажает в нём общие места, рутину. Если исходить из «Лысой певицы», то возникает очень острое представление об абсурдности языка, настолько, что не хочется больше разговаривать. Его персонажи не разговаривают, а имитируют в гротескном ключе механизм жаргона, Ионеско «изнутри» опустошает французский язык, оставляя только восклицания, междометия, проклятия. Его театр — это мечта о языке". Но театр Ионеско - это, конечно, больше, чем мечта о языке. Ионеско разбирает человека и его язык на атомы, из которых не всегда удаётся собрть исходное заново. А может быть, и не надо заново собирать, потому что эти простые атомы и есть человек.

_Лёша, у меня древнее и стойкое предубеждение к пьесам : когда я раскрываю
книгу и вижу там "Смит. Щёлкает языком", то начинаю читать с превеликим
трудом, потому что считаю жанр пьесы игровым жанром - то есть, писатель
пишет, имея в виду игру, читатель читает, понимая что в игру вовлечён. Понимаю,
что это дурь, но видимо, это моё совсем уж детское разочарование, о причинах
которого я и не упомню. Я люблю книги, которые не дают мне представления
ни об окружающей обстановке, ни о том, что герои ели за завтраком, ни об их
гардеробе и тем более о ... Вот это всё, включая "тем более", я люблю открывать
по мазкам, штрихам, молекулам, кашлю и прочее.
_Так и выходит : читая в 2011-м пьесу, написанную ещё до моего рождения,
я должен понять, что дело не чисто, возбудиться до такой степени, чтобы
докопаться до причин и следствий, и только докопавшись, осознать, что
пьеса мне не нравится даже как участник борьбы за чистоту языка, но зато
смогу отложить книгу с чувством удовлетворенности процессом.
_Плевать мне на Академию - она пиарит франко-румына. Но положите томик
Ионеску на полку урюпинской библиотеки - и её откроет только школьный
преподаватель литературы. Или два учителя, если школы две. Потом они,
памятуя о учительском долге и влекомые жаждой поделиться, дадут
информацию ученикам, ну, а те по прочтении пустят слух о писателе дальше,
и книга ляжет глубоко.
_Понимаю и то, что я смешон, но согласитесь, что есть в моих словах сермяжная
правда. 8)

_Это я только после "Лысой певицы" так разошёлся, а что будет, когда прочту
остальное ?!..

На первых спектаклях по пьесам Ионеско в зале зачастую оставалось по 8-10 человек, остальные уходили, осыпая автора проклятиями. Вам вовсе необязательно быть в числе этих восьми. Брать Ионеско в урюпинской или даже в бакинской библиотеке мне не приходилось. Пьесу "Носороги" я прочёл в отксерокопированном журнальном варианте, а первую книгу купил с рук на бакинском книжном рынке. Был когда-то такой. Народ собирался по воскресеньям сначала на бульваре недалеко от парашютной вышки, а потом, когда с бульвара погнали, у памятника Карлу Марксу. Многие приходили просто потолкаться среди бакинских книгочеев, послушать хоть раз в неделю грамотный литературный язык и подержать в руках томик Кафки, который стоил месячную зарплату и был по зубам только законченным сумасшедшим. Сумасшедшие там тоже бродили.

Вот он, мой первый Ионеско. Такой же пожелтевший сейчас.

Хотите почитать интервью Юрского? Ионеско - это его непреходящая любовь, хотя я не люблю пьесы Ионеско в его постановках. И игру его не люблю. Не потому что плох Юрский, а потому что с детства привык читать пьесы с листа, как читают повести или романы. Когда литературный образ персонифицируется в актёре - неважно, на сцене или на экране - он теряет какие-то грани. Режиссёрская трактовка, актёрская трактовка - это всегда навязываемый и почти всегда однобокий подход. Я книгу люблю. Мне даже голос чужой мешает, что тогда сказать о зрительном образе?

Сергей Юрский: «Откровенность – это нарушение ритуала»

Отрывок из интервью, которое когда-то взял у Ионеско Клод Бонфуа:

Цитата :

<...>
— Не думаю, чтобы кто-то из писателей оказал на меня существенное влияние, во всяком случае так мне кажется. Но я действительно встречал у некоторых авторов одержимость теми же образами и мыслями, какие не покидаютменя самого, и чувствовал в их описании что-то мне близкое, подкреплявшее мои собственные впечатления. А иногда даже находил выражение того, что чувствовал сам. Очень удобно находить готовые формулировки, когда говоришь себе: «Автор сказал то, что я сам хотел сказать, но у меня не получалось». Этим можно воспользоваться как подспорьем. Кто-то выразил мои смутные мысли удивительно внятно и тем самым помог мне двигаться дальше.

— Так кто же из писателей сумел прояснить для вас ваши смутные состояния?

— Был Кафка. Сначала «Превращение», потом весь Кафка целиком. Были художники, такие, как Кирико. Был Борхес. Это тот же род тревоги.

— А что именно Борхеса?

— «Вавилонская библиотека».

— Где тревогу порождает культура...

— Да. Но тут и другое — бесконечность, лабиринт, который есть образ бесконечности и который мы находим и у Кирико, и у Кафки. Лабиринт — это ад, это время, это пространство, это бесконечность, тогда как рай, напротив, — цельный сферический мир, в котором «заключено все», он ни конечен, ни бесконечен, проблема конечного и бесконечного здесь просто не возникает. Именно так я воспринимал Ла Шапель-Антенез: место, где тревоги не существует. Как только мы оказываемся во времени или в пространстве, которое может быть измерено, — это ад.

— А что, к примеру, дал вам Кафка?

— Я открыл Кафку довольно поздно. Первое же, что я прочел — это было «Превращение», — поразило меня, хотя я не уверен, что с самого начала правильно его понял. Я только чувствовал за всем этим нечто ужасное — что может случиться с каждым из нас, хотя это и представлено в совершенно ирреалистической форме. Я ощущал там — и это взволновало меня больше всего — какое-то чувство вины, вины «без причины», как бы и неосознаваемой. Вероятно, Кафка не имел этого в виду, но я понял так, что каждый из нас способен стать чудовищем, что в нас во всех таится такая возможность. Чудовище способно вылезти наружу в любой момент. И тогда с нами произойдет превращение. Иными словами, чудовище, таящееся внутри нас, в состоянии одержать верх. Ведь толпы людей, целые нации периодически теряют человеческий облик: войны, восстания, погромы, резня, коллективные преступления, диктатуры, репрессии. И это только часть тех форм, в которых проявляется наша чудовищность, просто они первыми пришли мне в голову, так как очень распространены — и сегодня, и в истории вообще. Чудовище в нас принимает разные обличья, их множество, коллективных и неколлективных, бросающихся в глаза и нет, очевидных и неочевидных.

— Вы говорите, что, возможно, Кафка хотел сказать своей новеллой что-то другое... Но, во всяком случае, понятно, как ее восприняли вы. Говоря о «Превращении», вы рассказываете опять же «Носорогов».

— Конечно. У Кафки ведь тоже есть пробуждение чудовища. Прочитав его, я довольно долго жил в состоянии паники. Мне и теперь кажется, что в какие-то моменты любой может стать преступником. Кто знает, а вдруг чудовища в нас проснутся и вылезут наружу? Я помню, как мне было страшно.

— А кроме Кафки и Борхеса, есть еще писатели, которые подействовали на вас так же сильно?

— Разумеется, но в совершенно ином плане. Достоевский, конечно. В огромной степени Пруст. Потому что он выражал то, что я чувствовал, но не в состоянии был уложить в слова. Например, я проходил однажды мимо какого-то дома, где в кухне было открыто окно и оттуда пахло сдобой, ее запах напомнил мне что-то, а это что-то в свою очередь напомнило о чем-то еще и так далее. Я не мог это выразить, я считал, что это невыразимо, пока не прочел у Пруста знаменитый кусок про пирожные «мадлен».

— А Поль Валери?

— Нет. У него нет внутреннего света, у него есть только ювелирный блеск, жесткое, холодное сверкание бриллианта. Валери Ларбо кажется мне намного более теплым, а может быть, его теплота просто более очевидна. Поскольку я сам человек не столько умственный, сколько эмоциональный, меня тронул именно он, так же как и Ален-Фурнье, как Жерар де Нерваль, как лирический Пруст... Словом, были писатели, которые меня поддержали, которые меня подтолкнули, помогли мне, просветили меня, дали мне почувствовать мою собственную правоту, причем в обеих плоскостях — и умственной, и эмоциональной. Ведь чувства — это тоже своего рода мысли, и наоборот, мышление окрашено эмоциями. Оставим логикам и физиологам проблему их разграничения. Но, хотя мысли и эмоции смыкаются — даже математика в каком-то смысле субъективна, поскольку она плод человеческого сознания, — скажу, огрубляя, что есть два разряда авторов, которые на меня повлияли: поэты и несколько мыслителей.

— Кого из мыслителей вы бы назвали?

— Дионисия Ареопагита. Кто он — мистик, философ или поэт? Что есть его мысль? Это выражение его опыта, который выходит за грань обычного мышления. Я не поднимался сам до опыта столь высокого, но Ареопагит дал мне некоторое представление о том, что он испытал за пределами мысли, за пределами восприятия, доступного обычному человеческому рассудку или сердцу. Поэтому я могу назвать Ареопагита в числе тех, кто на меня повлиял. Точно так же могу назвать даже не самого Сан Хуана де ла Крус, а книгу Жана Баруцци о Сан Хуане де ла Крус. Из нее я узнал о его мистическом опыте, очень близком к опыту византийских мистиков. Это откровения во тьме, то есть, если мне не изменяет память, отказ от чувственного мира, от зрительного образа, дабы достичь света по ту сторону образа, вне образа. Я, конечно, довольно смутно помню тексты византийцев — святого Григория и других, — но от них у меня остался в памяти, несмотря на их отрицание образа, именно образ — образ вне образа, — образ света. Это есть и в книге под названием «Филокалия», отрывки из которой существуют во французском переводе. Интересно, что от опыта всех этих людей, отвергавших зримые картины мира с их яркостью, красками, светом, остались, как это ни парадоксально, именно свет, яркость, сияние. Любопытно, правда?

— В зависимости от того, неоплатоник вы или христианин, это свет Единого или свет Бога.

— Но всегда именно свет — будь ты хоть неоплатоник, хоть неохристианин, хоть неоиудаист или даже марксист. Ведь известно, что без иудаизма Маркс никогда не стал бы тем, чем он был. В самом деле, в марксизме, помимо констатации определенной общественной ситуации, сложившейся в девятнадцатом веке и давным-давно преодоленной, есть и тоска по утраченному раю. Эта тоска передалась от него революционерам, и они, сами того не сознавая, ищут утраченный свет. Первоначальная основа коммунистической идеи именно в этом. Время от времени появляются поразительные произведения в литературе, в кино, и тогда становится видно, что кроется за марксизмом. Миф, истина глубокая, изначальная, вдруг проступает сквозь идеологию, которая есть не что иное, как выродившаяся истина мифа.

Я тоже там бродил, только редко, поскольку не был даже слегка сбрендившим,
а за книгу больше полтинника не давал. С 80-го выписывал три "толстых"
журнала, из которых помню только "Новый мир", второй издавался где-то
на Урале ( почему-то думалось, что в глубинке какой-нибудь хорошей вещи
легче проскочить в журнал ), третьего не помню, наверно потому, что ничего
с него не выдоил.
Спасибо за ссылку. Но Вы правы, Лёша : никто для таких как мы не сыграет
Гамлета, ни одной женщине не по зубам Маргарита и т.д. Можно набрать
артистов на роли Смитов и Мери, но там же в главной роли Слово - а как
можно играть Слово ?

Если утраченное слово утрачено,
Если истраченное слово истрачено,
Если неуслышанное, несказанное
Слово не сказано и не услышано, все же
Есть Слово несказанное, Слово неуслышанное,
Есть Слово без слова. Слово
В мире и ради мира;
И свет во тьме светит, и ложью
Встал против Слова немирный мир
Чья ось вращения и основа -
Все то же безмолвное Слово.
(ц)

Не знаю, Игорь. Чтобы сыграть абсурд, надо прочувствовать этот абсурд. Но чтобы прочувствовать абсурд, надо сначала стать личностью, а уже потом почувствовать, что такое дезинтеграция личности. Если нет конструкции, то что разрушать? Актёр с богатым внутренним миром не может сыграть абсурд, но актёр, в котором этого мира нет, сыграть его тоже не сможет. Поэтому я люблю читать Беккета и Ионеско с листа. Их пьесы написаны для театра, но театр извращает их.

Кстати, насчёт "подросткового уровня", на который, как вам кажется, рассчитано творчество Ионеско. Подросток подростку рознь. Это школьное сочинение одного из таких подростков:

Цитата :

Театр абсурда – одно ИЗ самых ярких явлений в литературе середины XX века. Творчество С. Беккета, Э. Ионеско, А. Адамова, Ж. Жене перевернуло все представления о сущности и формах театрального искусства. Мир в произведениях театра абсурда предстает алогичным, глобально бессмысленным, что сопровождается чувством отчаяния, безысходности, ощущением краха всех мировоззренческих подходов и трактовок современного бытия человека.
Диалоги персонажей нелепы и бессмысленны, трагизм этой абсурдности передается через повсеместное использование приемов гротеека, абсурдизации, иронического смеха. Человек мыслится как жалкое и беспомощное существо, трепещущее перед лицом вселенского хаоса. Э. Ионеско называл свой театр «антитематическим, антиидеологическим, антиреалистическим».
Поскольку современный мир находится в состоянии распада, то на сцене должен воцариться распад тотальный: слова, действия, характеров, обстоятельств, драматургических канонов, жанров и стилей.
Можно выделить ряд черт эстетики и позтики театра абсурда: обычно отсутствие сюжетной линии; вместо нее используются циклы «свободно текущих образов», которые влияют на то, как публика интерпретирует пьесу; в центре внимания находится непостижимость мира или попытка рационализировать иррациональный, неупорядоченный мир; язык выступает как препятствие общению, которое, в спою очередь, в еще большей степени изолирует индивида, таким образом делая речь практически бесполезной.
Другими словами, абсурдистская пьеса создает среду, в которой люди являются одинокими, похожими на клоунов персонажами, бредущими по жизни потому, что не знают, что еще можно делать. Часто персонажи остаются вместе только потому, что боятся оставаться в одиночестве в таком непонятном мире. Понимание С. Беккетом этой философии наилучшим способом описывает то, как мы должны воспринимать наше существование: «Нет ничего более реального, чем Ничто». С. Беккет – писатель, драматург, эссеист, один из создателей театра абсурда.
Лауреат Нобелевской премии по литературе (1969). В пьесе «В ожидании Годо» (1953) контрапунктом размышлений является мысль о том, что нет ничего более реального, чем Ничто. Действие в этой пьесе сводится к ожиданию некоего Годо, а персонажи Владимир и Эстрагон ничего не знают, ничего не помнят, ничего не умеют, они бездействуют посреди абстрактного, химерически пустого пейзажа. Исходя из этимологии (от англ. God – Ног), Годо может быть истолкован и как высшее бытие, и как непостижимый смысл жизни, и как сама смерть. Годо так и не появляется. Кажется, что время остановилось, но оно продолжает свой неподвластный разуму ход, оставляя неизгладимые следы старения, физического и духовного уродства.
Эта пьеса-притча повествует о пародийной вариации гамлетовского вопроса «быть или не быть», превращенного в «ждать или не ждать». Сценические диалоги характеризуются десемантизацией речи, расстыковкой языка и реальности. Персонажи С. Беккета – два индивида, оказавшиеся и центре непознаваемого мира. Пьеса «В ожидании Годо» – о неуверенности и разочарованности, которые испытывают Додо и Гого во время своего бесконечного ожидания в беспредельном времени. Трагические темы отчаяния, одиночества, отчуждения, самоотчуждения, гибели решаются в творчестве С. Беккета в стиле клоунады. Заимствованные у цирка и мюзик-холла жест, трюк, жонглирование предметами демонстрируют неловкость, неприспособленность персонажей, повторяющих одни и те же ведущие к беде ошибки.

Другими словами, абсурдистская пьеса создает среду, в которой люди являются одинокими, похожими на клоунов персонажами, бредущими по жизни потому, что не знают, что еще можно делать.

Хорошая фраза, толковый подросток.

Знаете, почему я сказал "подростковое" ? В раннем возрасте ознакомиться,
вывести для себя формулу, подобную той, что выдал Ваш толковый подросток,
и более не читать по причине потери интереса либо, овладев знанием того,
что ещё можно делать, кроме чтения абсурдистской литературы, по причине
нехватки времени.
В подростковом возрасте я такую формулу не вывел бы ещё, чуть позже б ...

В подростковом возрасте назвать жизнь абсурдом - это игра, и главным образом - игра интеллекта. После сорока понимаешь, что нет, не игра, а слово "абсурд" наполняется отнюдь не абсурдным смыслом. В подростковом возрасте ты во многом играешь на публику, после сорока - обдумываешь, запершись. В подростковом возрасте можно прочесть и понять "Носорогов", "Стулья" - после сорока. Юрский в своей постановке изменил финал этой пьесы. Он либо не понял Ионеско, либо испугался того, что понял. Если испугался, не надо было ставить.

Эжен Ионеско

Есть ли будущее у театра абсурда?

«Театр абсурда» — это название некоторых театральных произведений, которые родились и создавались в Париже в 1950-е годы, точнее, в начале 1950-х годов. Такое определение дал этому театру Мартин Эсслин, известный английский критик. Почему он назвал его театром абсурда? Может быть, потому, что в период между 1945-м и 1950 годами много говорили об абсурде, и Эсслин, вероятно, решил, что существует связь между нашим театром и идеями, теориями или наваждениями, введенными в моду Жаном-Полем Сартром, Альбером Камю, Жоржем Батайем и еще кое-кем. Ему показалось, что существует связь между такого рода театром и послевоенным миром, увиденным глазами авторов, которых я только что назвал. Может быть, он был прав. Что касается меня, то я с трудом принимаю этот термин, но теперь, раз уж он стал обиходным для определения некоего театра и употребляется по отношению к театральным произведениям, к театральному течению эпохи, раз уж этот термин и этот театр принадлежат литературной истории, то я имею основание называть абсурдным — театр абсурда. Я бы предпочел, как и Эммануэль Жакар, называть этот театр «театром насмешки». Действительно, персонажи этого театра, моего театра, ни трагические, ни комические, они — смешные. У них нет каких бы то ни было трансцендентальных или метафизических корней. Они могут быть только паяцами, лишенными психологии, во всяком случае, психологии в том виде, как ее до сих пор понимали. И тем не менее они, конечно же, станут персонажами-символами, выражающими определенную эпоху.